Страх перед наказанием заставляет лишь одну сторону быть более осторожной, а другой дает возможность эксплуатировать больных. После этого остается непонятным, какими соображениями руководятся те, которые настаивают на признании совершения аборта преступным и на сохранении более или менее строгого наказания. Признать совершение аборта безнравственным по меньшей мере неосновательно; чем с точки зрения самой строгой морали, эта операция отличается от ампутации — ну хотя бы пальца? Решительно ничем: совершение аборта при современном состоянии науки такая же операция, как и удаление всякой другой части тела, производящей разрушительное действие на организм. Почему же удаление зародыша из боязни перед родами, перед их последствиями, или по .другой какой либо причине является преступным? Ведь плод, коль скоро он находится в утробе матери, не может принадлежать никому другому, как только ей. Ценой своих невольных страданий, ценой своей жизни мать приобретает неотъемлемое, суверенное право распоряжаться тем, что служит причиною ее исключительного положения. Когда страданиям наступил конец, когда ребенок представляет уже самостоятельное существо, тогда на ряду с материнским правом, на него имеет право и государство, как его законный опекун. Но если рождение ребенка является не радостью, а истинным горем для матери, а государство не в состоянии или почему либо отказывается окружить этого ребенка материнскими заботами, тогда оно должно отказаться от своего права, как незаслуженного, и мать тогда может распоряжаться собой так, как, ей подсказывает инстинкт самосохранения.

Если грубо эгоистический интерес берет верх над материнским чувством, то в этом виноваты все, но только не женщина, ибо она лишь орудие неудачно сложившихся для нее обстоятельств, и не как на преступление следует смотреть на ее поступок, а как на несчастье, выпавшее на долю нередко обманутой и покинутой. Такой женщине не только врач, но и все остальные должны прийти на помощь, а прежде всех государство.

Там, где мать и будущий ребенок не могут существовать совместно, облегчая друг другу жизнь; там, где ребенок не может существовать один без матери — там получает право на существование мать. И общество не смеет преследовать девушку за то, что путем своевременного удаления ничтожного, бездушного, никому ненужного комка, она спасает свою жизнь, свою честь, свое положение, а нередко вдобавок убивает в себе убийцу.

А как легко совершаются детоубийства под влиянием постоянной травли и боязни огласки — известно каждому и говорить об этом не приходится. То не преступная рука матери-убийцы давит нежную шейку младенца. Нет, то злоба, навеянная обществом, душащая ее грудь, как ток переходит в цепкие пальцы, судорожно сжимающиеся, ища исхода и душащие... кого — свое же дитя.

Вот как велика и могуча тирания тех, от кого она в праве ожидать совсем иное...

Бедная, вечно и усердно работящая женщина не смеет рожать детей, ибо не говоря уже о том, что ей нечем их прокормить, никто не согласится содержать ее вместе с ребенком; это безучастное отношение других к матери-работнице стало давно уже правилом, отступление от которого дает возможность даже бравировать этим, как совершением великодушного поступка. Я не знаю, кто из судей решится теперь обвинить девушку, в порыве отчаяния и безысходной тоски, ставшую убийцей своего беззащитного ребенка; девушку, истерзанную и брошенную теми, кто умея обделывать втихомолку свои подлые делишки, не щадит и зло насмехается над попавшими в сети. А где только не расставлены сети... Где нет теперь этих хитро-сплетенных капканов, в один из которых, рано или поздно, при современных экономических условиях, бедная одинокая девушка неминуемо попадет.

Этого достаточно... Там нет пощады никому. Пропасть наслаждений и море слез — вот плита, обитателей этих тенет; жизнь одних здесь бьет ключом и заполняет все их существование, слезы других — льются ручьями... детские, чистые лучезарные. Бедная, люди пролили твою кровь, твои глаза не могут не проливать этих слез... ты счастлива, пока еще плачешь.

Но время и жизнь берут свое; роковая развязка приближается... Боже. Боже, что со мною сделали... куда я его дену... чем кормить стану... кто меня примет... Так терзают отчаяние и страх молодую душу несчастной жертвы сладострастной похоти. Выкинуть... боязно... да и средства... где их взять... Она колеблется, а время не ждет... бремя тяжелеет... она крепится... момент — и невиннейший из невинных — он узрел свет. Матерь Пресвятая, куда я денусь с ним... Боже казни меня, но мучиться я ему не дам. Он мой, возьми его себе... И невольно судорожно впиваются руки страдалицы в хрупкое тельце ребенка и..... преступление совершено.

Пусть же тот, кто не виноват перед ней, — осудит ее.

За ней другая.

Молодая, жизнерадостная, вся сияющая, слегка раскрасневшаяся, немного утомленная, но все же готовая еще танцевать и плясать, бессознательно возбужденная близостью мужчин и объятиями сильных рук, она, с «благотворительной целью» выпивает один-другой бокал шампанского и после чувствует потребность освежиться.

Кавалер, элегантный, услужливый и к тому же успевший уже ею увлечься, предлагает прокатиться.

Блестящая идея... здесь так жарко... сбегают вниз... и, тепло одетые садятся в экипаж. Но ей все же холодно... Невольно она прижимается... Он это чувствует. Его заботы и слова ласкают молодую душу, опьяняют мозг, убаюкивают сердце, а мороз бесстрашен. Мне холодно, шепчет она, я озябла... где мы, Боже, как далеко и куда мы попали.

— Не знаю, право... ба, да ведь вот в двух шагах мой дом. Прелестная, несколько минут у камина, чашка кофе и вы согреты.

— Нет, нет, что вы... как можно... так поздно... Но слабые возражения опьяненной неопытной девушки встречают сильный протест и жаркие уверения в джентльменстве и чувстве гостеприимства...

Танцы, вино, кофе и поцелуи сделали свое... брошенная поперек постели, она слабо защищалась.

Сколько времени она бессознательно томилась в ожидании этой минуты.

Бедная, этой, но не такой...

Истерзанная, испуганная, но отрезвевшая, она набрасывает на себя шубу и бежит... но куда... Свершилось... слабая надежда не оправдалась... Но есть еще исход; он не приносит счастья, он не утешает скорби, но скрывает позор... Кто, присутствуя при вторичной казни над несчастной, поруганной девушкой, не ужаснется при виде этой бедной головки, склоненной под «мечем правосудия».

В то время, когда я писал эти строки, во ІІ-м отделении моск. окр. суда слушалось дело по обвинению крестьянки Матрены Михайловой в совершении ею аборта.

На суде обвиняемая рассказала «обычную историю»: 15-ти лет она попала в Москву в качестве прислуги, долго мытарствовала и, наконец, устроилась на «хорошем месте». Спустя некоторое время она подверглась настойчивым ухаживаниям хозяина, результатом чего